выдавливает всё содержимое из кишок. Я бегу в туалет. Минут через пять, опустошённая во всех смыслах, плетусь обратно. Все на кухне. Бабушка хмурится, мама впивается жёлтыми пальцами в спинку стула.
— Который сейчас год? — внятно спрашивает мама.
— Девяносто пятый.
— Кто я?
— Не знаю.
— А это?
Мама показывает на меня. Лицо бабушки смягчается:
— Дочка моя. Наташа.
Мама молчит. Дмитрий Владимирович кладёт ей руку на плечо:
— Я могу чем-нибудь…
— Вряд ли. — Она поворачивается ко мне. — Погуляй с собакой.
— Но рано же ещё!
— Катя. Пожалуйста, уйди.
Единственная, кому хорошо, — это Вега. Завидев поводок, она поднимает радостный визг. На улице присаживается, делает свои дела и начинает скакать вокруг меня. Удивляется, наверно, почему я не иду в парк, а падаю на скамейку рядом с подъездом и закрываю лицо руками.
Что же теперь будет? Что?!
— Привет, Катя. Можно я сяду?
Явился не запылился. Я дёргаю плечами: не всё ли равно? Какая разница?
Дмитрий Владимирович опускается на другой конец скамейки и смотрит на меня, словно я дикий зверёк, который может взбеситься и укусить.
— Всё будет хорошо, Катя.
— Откуда тебе знать!
— Ниоткуда. Я не знаю.
— Зачем тогда говорить!..
— Потому что «всё будет хорошо» — это не обещание, а надежда.
— Но ты не знаешь. Никто не знает!
Я вскакиваю. В голове у меня — каша из отчаяния и обрывочных мыслей. И, к моему ужасу, каша неудержимо лезет наружу:
— А вдруг она больше не будет прежней… Я даже не спросила у неё рецепта… Я говорила, что ненавижу эти блины… а баба Маша — с ней так же… И мама, мама! Мама тоже сойдёт с ума? И я? Навсегда? А если… она умрёт… и мама умрёт, и я умру…
Тут моё горло словно перетягивает шнур, и я беззвучно хлопаю ртом, а затем плюхаюсь на скамейку и плачу. Дмитрий Владимирович садится чуть ближе:
— Хочешь, я обниму тебя?
— Только попробуй.
— Хочешь, я уйду?
Никто не знает, каких гигантских усилий мне стоит ответить правду:
— Нет.
— Я думал, ты меня терпеть не можешь.
— Угу, — говорю я носовому платку. — Ты меня жутко выбесил тогда.
— Чем?
— Не знаю. Всем подряд. Ты даже не знал, что мама не любит крепкий чай.
— Любит вообще-то, — отвечает он слегка грустно.
Нашёл с кем спорить! Как будто я не знаю! Стала бы она мне врать. И зачем?
— Да просто ты меня злил. Не знаю чем. Без причины.
— Ну… Понимаю. У меня был отчим.
— Плохой?
— Хороший. Но от этого не легче. В доме появляется чужой человек, который крадёт твою семью. Что тут хорошего?
— В точку, — бурчу я.
— Но потом я понял, что он ничего не украл, — невозмутимо продолжает Дмитрий Владимирович. — Моя семья изменилась, но осталась семьёй. Да и отец мой был не подарок. Маму бил. Я был мелкий — так прятался и плакал, а потом вырос — встал между ними. Ну он меня и излупил, как сидорову козу. После этого мама с ним и развелась. А раньше не решалась.
— Странно, что в такой семье ты вырос нормальный.
— А какой я должен быть?
— Ну… такой же псих.
Дмитрий Владимирович пожимает плечами:
— Дети — не копия родителей. Можно унаследовать цвет волос, да. А если ты ведёшь себя как урод — мама с папой не виноваты. Это твой выбор.
Я захлопываю рот, ловя себя на ощущении, что начинаю глазеть на него, прямо как на Марину Сергеевну.
— А что делать, если тебя дома колотят, а ты не можешь… ничего… — сбивчиво говорю я. Дмитрий Владимирович вскидывает брови:
— Катя… Мама тебя бьёт?
— Нет! Конечно, нет! Дело в том…
Я запинаюсь. Верно ли я поступаю? Промолчать или сказать? Но я слышу голос Полины: «Ненавижу равнодушных! Тех, кто проходит мимо и ничего не делает!» — и вижу её лицо, не прошлое, а теперешнее. Осунувшееся, с блестящими глазами. То, в котором виновна я.
Я делаю вдох, как перед прыжком в холодную воду, и говорю:
— В моём классе есть одна девочка. Её отец вечно распускает руки. Я бы хотела ей помочь, но как?
— Это точно?
— Совершенно точно.
Дмитрий Владимирович морщит лоб:
— У меня есть одна знакомая… Она могла бы… Где она живёт, эта девочка?
— Улица Строителей, дом двадцать пять…
— Квартира двенадцать?
Да что ж такое-то!
— Вы что, сговорились с мамой? — возмущаюсь я. — Она тоже всё время так отвечает. Шесть, а не двенадцать! Шесть! Почему двенадцать-то?
— Это же из фильма «Ирония судьбы». Не смотрела?
— Не-а.
— Старый фильм. Показывают перед Новым годом. Посмотри, если захочешь.
Вега тихонько высовывается из-под скамейки и лижет Дмитрию Владимировичу руку. Он вздрагивает и говорит виновато:
— Надо идти. Собаки ждут. Я могу ещё с тобой посидеть. Хочешь?
Я должна бы обидеться — обращается со мной, как с маленькой! — но чувствую благодарность: приятно, что ему не всё равно.
— Нет. Я справлюсь.
Он уходит. Один раз оборачивается и машет рукой. Я шевелю пальцами в кармане. Собаки ждут. Это важно. А мне надо подумать о Веге.
— Вега, за мной! Идём гулять.
Дома мама молча обнимает меня. Похоже, она плакала.
— Как бабушка?
— Так же. — Мама отводит взгляд. — Завтра пойдём к врачу.
— И её вылечат, правда? Вылечат?
Зачем я это спрашиваю? Ведь я знаю ответ! И это — нет! Соври мне, соври, пожалуйста, соври! Скажи, что всё будет хорошо!
— Это не лечат. Это навсегда.
— А лекарства?
— Лекарства не бывает. Пока не изобрели.
Мама снова обнимает меня. У меня ком подкатывает к горлу. Но плакать больше я не хочу.
— Теперь всё изменится, правда?
— Да, родная. Но мы справимся.
Хотелось бы верить, мама. Ах, как хотелось бы верить.
Я возвращаюсь к себе в комнату. Бабушка оборачивается, услышав мои шаги:
— Наташенька. Как дела в школе?
— Хорошо, мама, — с усилием отвечаю я. Ком в горле всё-таки растаял и прямо сейчас стекает по щекам. — Хочешь посмотреть со мной «Иронию судьбы»?
— Хочу, — откликается она. — Я люблю «Иронию судьбы».
Нахожу фильм, включаю. Начало — про типовые дома — мне понравилось. Как они захватывали всю планету! Прям архитектурный ужастик. А песня на вступительных титрах — нет. «Совсем не та ко мне приходит и руки на плечи кладёт» — так чего ты молчишь, раз она не та? Скажи ей правду! «О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединённость» — она что, сама собой случилась, эта соединённость? Ты человек или бессловесная деталька? И главный герой мне сразу не понравился. Неприятный. Размазня. И Галя не понравилась — как она пыталась вызвать у него ревность. Только мама Лукашина ничего. А потом началась пьянка в бане, и мне стало совсем противно. И это смотрят каждый Новый год? Фу!
А вот бабушке, похоже, всё нравится. Я кошусь на неё — она шевелит губами, повторяет реплики за героями. Надо же, помнит наизусть! А имя моё забыла.
Как же так…
Вечером мне приходит сообщение от Евы: «Я не беременна». Я усмехаюсь и не отвечаю. Хоть кто-то вспомнит сегодняшний день не как самый страшный кошмар.
Перед сном я смотрю на огни ночного города и думаю о бабушке. Мне так горько. Неужели мама права и это навсегда? А вдруг и мама когда-то не узнает меня? Нет, нет… И думать об этом не хочу! Может, кто-то из моих одноклассниц станет гениальной учёной и откроет лекарство, которое не позволит проваливаться в прошлое… И спасёт весь мир. А может, я? Я должна это сделать! Но кто будет лечить собак, если я стану человеческим доктором? Не разорваться же мне! Хотя люди важнее собак. Но и собаки важны. А в мире столько боли и несправедливости. Как жить, зная всё это? Как радоваться, если каждый день кто-то болеет и умирает? Как смириться, что смерть — это навсегда? Я бы так хотела жить вечно! И чтобы близкие были рядом и не страдали. Может, когда-то человечество научится вечной жизни? А может, в компьютерах — наша вечная жизнь? И они однажды улетят в космос и будут как люди — только навсегда? Без болезней и смерти? Будут ли они счастливы? Как бы хотелось